Дэйв Эштон восемь лет прожил во Франции, но никогда не забывал, где его родина:
В это время года на юге Франции с наступлением сумерек начинает холодать. Климат напоминает калифорнийский только для тех, кто живет здесь только до Дня Труда (который тут и не отмечают). И каждый год растущие вдоль нашей деревенской улочки гигантские платаны меняют свои цвета, а мои обожаемые Сент-Луис Кардиналс выбывают из плей-оффа. Всю весну и лето они сильны и прекрасны, но к осени всегда вдруг увядают, бесславно выпадают из сетки, разбивая мое бедное сердце. То же самое и с листьями.
Каждый раз, когда тут переводят часы, не в тот же день, что и в Америке, у меня временно все смешивается в жизни. Игры НХЛ начинаются в 7 или 6 вечера? Можно ли все еще звонить по утрам моей маме в Лос-Анджелес? Мы пригласили Хассонсов к 17.30 (как-то рановато для аперитива), чтобы насладиться видом заката с нашего заднего дворика? Мне переводить часы в машине или просто оставить их так месяцев на шесть? Принятые давно решения по распорядку снова возвращаются ко мне, и снова по уши тревог, мне приходится выстраивать рутинную жизнь заново. И я к этому никогда не привыкну.
И всякий раз, когда к осени уже подкрадывается зима, я сталкиваюсь с положением вещей, которое кажется мне куда менее американским, чем мечталось: Хэллоуин здесь — жуткое дело без какой либо изобретательности, одни сплошные дешево выглядящие ведьмы и белолицые упыри. Хорошие Хэллоуиновские вечеринки тут также редки, как магазины, которые работают по воскресеньям. Да и чувство юмора другое: в прошлом году я оделся злым клоуном и прошелся по моей улочке, волоча за собой ржавую косу. Я думал, что это уморительно, пока ко мне не явилось восемь полицейских.
Мои дети — скорее светлоглазые блондины, чем темноволосые средиземноморцы, распространенные здесь — чатятся со своими друзьями на дикой смеси англо-французского, которое взрослым просто не разобрать. Мой старший сын следит за английской Премьер лигой и носит толстовку мюнхенской Баварии, хотя я предпочитаю следить за Национальной лигой и носить Стэндфордских кардиналов. Моя младшая дочь сидит в джаббере и болтает на французском целы день, но игнорирует все передачи, кроме Американского шоу на Netflix. Она запирается в спальне часов по десять, устраивая марафоны «Друзей». Я слышу ее смех из коридора.
Если бы я получал доллар за каждый принятый у французов праздник, у меня было бы больше денег, чем у Бобби Бонильи. Но в ноябре празднуют только День перемирия и найти индейку просто нереально. Никто не понимает культурной важности Детройтстких львов на Дне Благодарения, а Черная пятница тут вообще самый что ни на есть обычный день: крупные распродажи тут нелегальны в любое время, кроме строго обозначенных правительством дней.
Но худшая часть конца года — это ощущение, что ты сделал куда меньше, чем мог и планировал в январе. И времени все меньше.
Работа не стоит на месте, но движется куда хуже, чем мне кажется продвигалась бы, останься я в США. Я никогда не стану генеральным директором Uber. В этом году мы не ездили в Италию, и я все еще не побывал в Праге. Каннский кинофестиваль проводится буквально по дороге ко мне домой, но я смотрел фильмы только в самолете. Я теряю надежду, что буду когда-либо в такой же хорошей форме, как в 2010 году. Я не ходил на Coeur de Pirate, когда она приезжала в Париж, я пропустил кучу футбольных игр моего сына, и недостаточно часто говорил своим дочерям, какие они у меня умные.
Будет уже девять лет, как я засыпаю в то время, когда мои родители садятся за праздничный стол на День Благодарения. Я буду скучать по тому, как моя мама выставляет пироги на кухонную стойку, чтобы они подостыли, а мой отец собирает всех в столовой для длинной проникновенной молитвы, во время которой внуки ерзают. Он сейчас еще больше горбится, а у моей мамы ревматоидный артрит. А когда начнется моя работа, моя сестра будет слать мне селфи с ночной распродажи Черной Пятницы в торговом центре в Фениксе, а потом вернется домой и под смех и подколки съест пирог вместе с моими братьями в 2.30 утра. А я не могу участвовать во всем этом. А когда приходит Рождество, в Мужен весь декабрь не прекращается дождь, а мои братья и сестра сидят вокруг огромной елки в доме родителей, и их дети на улице прыгают под солнышком на батуте. Эти прекрасные чисто американские картинки бередят мне душу.
Но и каждый год здесь несет свои плюсы. В апреле мой друг Саад отвез нас в местечко на холмах за пределами Аммане, где он стоит себе домик. В пятидесяти милях от разрушивших Сирию бомб, на той стороне долины я видела Израиль и слышал блеяние коз, которые зовут своих матерей среди дубов и сверкающих огоньков. И когда через несколько дней мы были готовы ехать дальше через узкий каньон, ведущий к Петре, владелец магазина выбежал и вручил моей жене традиционный шарф. «Положите его на ваше сиденье, чтобы платье не испачкалось» — сказал тот по-арабски и отказался брать оплату за добрый поступок.
Французы обоих полов просто в обморок падают от моего американского акцента. Зато теперь я понимаю Рамадан и Курбан-Байрам, и что ты чувствуешь, когда тебе говорит кто-то: «Возвращайся туда, откуда пришел». Мой младший брат в минуты самых сильных своих сомнений шлет мне сообщения в три утра, и я всегда не сплю и готов ответить. Друзья моих детей выросли в десятке культурных традиций и почти каждый здесь говорит на двух языках, что означает, что они интуитивно понимают, что Американский путь совсем не их тема. Местные парочки часто смотрят на сторону, но большинство как-то с этим справляется без страха перед Судам Божьим или пистолета. А этой весной наш Пьер де Ронсар расцвел невероятной красотой, сотни идеальных бело-розовых роз обвили каменную стену нашего дома.
В прошлую субботу мы превратили наш старый обеденный стол в кухонный остров, и к моему удовольствию он теперь задает стиль всей комнате не хуже ковра Большого Лебовси. И в тот вечер я нарезал лук, нацепив оранжевые лыжные очки, которые выдал мне младший сын для защиты глаз. А когда я сказал ему, что с ними гораздо удобнее, он просто просиял от гордости.
Пару недель назад один фотограф приехал из Африки и фотографировал нас шестерых — в старой деревушке и на пляже. Это тот же самый фотограф, который снимал нас восемь лет назад, когда только сюда приехали и фотографировались в этих же самых местах. Увидев, как выросли мои дети, а жена стала еще прекраснее, чем раньше, я осознал, что время делает жизнь более богатой. И в мае, когда я встретил свою старшую дочь в Сан-Франциско впервые за девять месяцев (чтобы забрать ее после целого учебного года в Аризонской школе), я расплакался и мы обнялись. Жизнь вдали от важных для тебя людей помогает осознать, что любовь преодолевает время и пространство, что она может длиться вечно. Мне думается, каждый должен пройти через это и осознать.
Французское трудовое законодательство убивает страну, в самолетах нет интернета, а супермаркеты выглядят так, будто товар в них расставляла пусковая установка для теннисных мячей. Но вот за местные поезда и автомобильные развязки умереть можно, здравоохранение потрясающее и никто не называет Дональда Трампа «кандидатом». Я даже подозреваю, что скоро они проникнутся и Хэллоуином.
Все эти мелочи, которые выдаются настолько, что кажутся чем-то особенным в Америке. Здесь пожалуй больше тишины, спокойствия, тончайших оттенков. Не могу сказать, ценю ли я это потому что размяк с возрастом или потому что меня так давно не было на родине. Но эта удаленность и правда наполняет мое сердце любовью.
Я часто работаю Париже, так что снимаю крошечную лачугу на первом этаже, куда даже не пробивается солнечный свет; как будто в Париже вообще есть солнце. Я никогда не встречал своего соседа. Однажды в июне я нечаянно заблокировал замок квартиры, но погода была такая прекрасная, что я решил переночевать на крыше. Я выбрался на нее через открытое окно шестого этажа, и от открывшегося мне вида просто дыхание сперло: Эйфелева Башня, большая и куда более прекрасная, чем закат с Трокадеро. Три года я работал и ночевал в этой квартире и понятия не имел, что здесь такие виды.
Несколько недель спустя я снова оказался в квартире один, в День взятия Бастилии, 14 июля. И когда настала ночь, я услышал фейерверки на Марсовом поле и опять полез на крышу. Разлетающиеся от Эйфелевой башни фейерверки казались мне самыми красивыми — музыку, цвета, формы описать было просто невозможно. Франция праздновала свою независимость.
Стоя на четырехдюймовом выступе на стофутовой высоте я будто вернулся в назад в 4 июля 1988 года: мне семнадцать лет, я смотрю на такое же шоу на фоне памятника Вашингтону. Мы радовались взлетающим и разрывающимся фейерверкам под песню «Джона Милленкампа «Pink Houses».
— Ну разве это не Америка. Тут есть что посмотреть, — пел он, а будущее было бесконечно широко открыто передо мной.
И вот почти тридцать лет спустя я смог увидеть оба праздника одновременно, пока стоял, вцепившись за подоконник рукой с побелевшими костяшками. Теперь будущее видится мне более коротким, а я просто чужестранец в чужой стране. И быть может теперь так будет всегда, даже если я снова вернусь домой. Но пока я так сильно скучаю, я и так много вспоминаю.
Толпа снизу радостно гудела. «С днем рождения, Америка», — прошептал я.
Казалось, что сюда все доносилось с опозданием: немного припозднившись, немного приглушенно, но все равно оно стоило того, чтобы стоять на крыше. Не могу сказать, что я сожалел о чем-то.
